(К 70-летию Михаила Воробьева)

В историю чувашского нонконформизма Михаил Воробьев вписал яркие страницы. Перестройка в СССР, принесшая в нашу жизнь свободу слова, давшая толчок к развитию инициативы, творческой мысли, позволила ему проявить свой бунтарский дух, который, скорее всего, восходит к воспетому Геннадий Никандровичем Волковым красночетайскому духу (родители Воробьева из деревни Тралькасы Красночетайского района).

Михаил Николаевич попал в поле моего зрения в 1989 году. Меня, выпускника русского отделения Историко-филологического факультета Чувашского государственного университета (1987), воспитанного на высокой классике, не удовлетворяла официальная чувашская культура. Моя душа жаждала другой чувашской культуры – по-настоящему правдивой, подлинной, глубокой, уходящей своими корнями в Великую Тайну Бытия… Этим же был занят и Воробьев. Мы не могли не встретиться. Я сразу же понял, что он не лже-пассионарий типа Станьяла-Тургая-Тяпкина-Мустаева и иже с ними, что он носитель каких-то древних чувашских стихий бунтарства – куштан чӑваш, кутӑн чӑваш… Человек, за которым стоят такие силы, не мог не стать моим героем. Мое 30-летней давности восприятие феномена Воробьева нашло отражение в статьях «Напряжение ума и воли» («Чӑваш ен», 1992, № 21) и «Мужество быть непохожим на других» («Чӑваш ен», 1993, № 50).

Бунт Воробьева – это не бунт ради бунта. Им движут не комплексы и комплексочки, он не анфан терибль а ля Станьял. Своим поведением он, как и Сеспель, выполняет великое задание народного духа, народной души. «Держи карман пошире!» – кричат они слишком умным и хитрозадым чувашам... И этим криком они задают новую перспективу, задают новое дыхание народной душе…

Из письма Сеспеля к Анастасии Червяковой (10 мая 1921): «Только бы удрать. (…) Я, наверное, такой глупый. Так я не терплю рамок, принятостей, каких-либо ограничений. Сколько раз я слышал от великих мира сего, что я не корректен, не дорожу общественным мнением. Держи карман! Буду я дорожить мнением чиновников! Возьму да и уеду вот завтра. Несмотря на то, что воспрепятствуют. Сегодня у меня горячка. Шью, завязываю, укладываю, черт знает что. Ни корзинки, ни чемодана. Да здравствует гёз!

Да здравствует нищий! Сердце босяка стучит в моем сердце!»

Напржение ума и воли

«Чӑваш ен», 1992, № 21.

У Михаила Воробьева есть свойство, которое недостает молодой чувашской интеллигенции, – это жертвенное отношение к идее (национальной, эстетической, политической, личной) и страстность. Мы большие охотники бросаться лозунгом «Вставай, подымайся, чувашский народ!», но сами тем не менее все еще пребываем в расслабленном состоянии. В духовной жизни молодежи не найти и намека на независимость, протест против лживого «отцовского» мира. Даже порнографами круга «Аван-и» движет не «цветение пола» (определение Осипа Мандельштама), вылившееся на Западе в мощное молодежное движение контркультуры, а какое-то полустарческое, полуэстетское желание разгорячить кровь. Может быть, действительно в нас не говорит инстинкт (или же он говорит не так?), если мы готовы распластаться ничком перед властью и авторитетом. Нам бы как-то осознать свой пол – общемужское назначение, чтобы, скажем, овладеть и обладать родной землей, самим познать славу и власть…

Увлечение красивостью стиля, предпочтение острому сладкого – разве это не показатель нашего раннего упадка сил. На нашу умственную неподвижность, на наше бесстрастное мышление, на наши гладкие строчки Воробьев отвечает яркими, боевыми по духу статьями. Фраза его, лаконичная и емкая, дышит страстью и гражданским пафосом:

«Чӑваш ачи, сассуна пар!» – бросил клич поэт Михаил Сеспель. Пора бы услышать его и создать теорию современного национального искусства, чтобы отличить, наконец, фальшивую ноту в искусстве, чтобы резала эта теория слух каждого, как стих Сеспеля резал, рвал, взрывал слух советских бюрократов.

«Как умру, похороните на горе крутой», – писал Михаил Забытый (так Сеспель подписывался к концу жизни. – Ю.Я.), предчувствуя близкую кончину. Сегодня он не увидел бы картины, вдохновившей его на строки этого поэтического завещания. Древний Шупашкар похоронен на дне залива. Бетонное кольцо берегов стягивает былые контуры древнего города, как стянула чиновничья петля равнодушия – самого поэта, оказавшегося эмигрантом в своей стране».

Суждения Воробьева привлекают искренностью, смелостью, оригинальностью. полемическими выпадами и уязвлениями в адрес застарелых авторитетов. Своими статьями он как бы призывает бить направо и налево и отбрасывать старый хлам предрассудков. Склонность Воробьева к резким, броским и бескомпромиссным формулам не имеет ничего общего с нигилизмом. Напротив, к художникам своей конфессии у него самое почтительное отношение. А вера у М. Воробьева – это, говоря словами Томаса Карлейля, почитание героев и героического в человеческих делах. Непосредственным инстинктом почувствовав талант, он не жалеет ни времени, ни сил, чтобы донести до остальных вдохновенную мудрость геройской души художника. Так родились его киноочерки и статьи, на которых лежит не только печать мужественной энергии и боевого задора, но и печать глубокой ищущей мысли.

Мужество быть непохожим на других

«Чӑваш ен», 1993, № 50

Я давно уже понял, что полемический задор Михаила Воробьева направлен на то, чтобы содрать кожу с нашей сонной души, чтобы мы ставили вопросы и отвечали на них открыто, прямо, от души.

Прямолинейная правдивость, искренность до конца в выступлении по радио о Михаиле Сеспеле («Этюды о чувашском». – 16 ноября 1993 г.) и проникновенный лиризм эссе о Виталие Адюкове («Чӑваш ен», 1993, № 47) еще раз убедили меня в том, что он не только требует честности от других, но и сам проводит свои принципы в жизнь с неуклонной последовательностью и даже жестокостью (почти сеспелевской) по отношению к самому себе. Я преклоняюсь перед его максимализмом мышления, перед его мужеством быть непохожим на других и хочу донести до читателя свою скромную попытку осмысления плача и стенания его поистине по-сеспелевски голой души.

Михаила Воробьева отличает не просто знание чувашской культуры, но и проникновение в ее суть, в ее глубинные истоки.

Свое понимание искусства ему удалось выразить в киноочерках о Ю. Зайцеве, А. Миттове, М. Сеспеле, в блестящих эссе о современных проблемах чувашского искусства.

Он – поистине противник рутинного понимания искусства – в разборе художественного произведения (в деле интерпретации) использует современные (иногда сверхсовременные) методы анализа.

Свежесть видения и живость мысли позволяет говорить о нем как об одном из самых оригинальных наших современников. И это не будет преувеличением – редко в ком еще уживаются такие высокие крайности характера, как вызов ложным авторитетам и почти религиозное почитание настоящего искусства, существующего, по определению Бахтина, в большом времени; напористость и трепет, знание и интуиция…

Весь сотканный из таких вот противоречий, он, тем не менее. В своем творчестве тяготеет к интуиции целостности национального бытия…

Картина Анатолия Миттова.